Одно выдаёт возраст беспощадно и с готовностью. Можно быть сколь угодно подтянутым, крепким, продвинутым к горизонтам, актуальным, модным. Но есть один признак, выдающий твою старость с головой. Признаков, конечно, много и все они свидетельствуют. Но лишь один выступает из общего ряда гневно и непреклонно.
Если у молодого человека на лице проступает страдание, когда ему надо выкинуть жестяную коробочку красивую с крышечкой, хоть от китайского чая, хоть от леденцов английских, хоть от чего, то молодому человеку лет пятьдесят или поболее даже. Поболее — от слова боль.
Люди моего поколения бросали горящие машины в оврагах без жалости, швыряли ценности в океаны, топили состояния, друзей топили, господи, что там говорить про иное?! Но коробочку с двойной крышкой…Пальцы сжимаются мёртво. В голове лихорадочное соображение под что, ПОД ЧТО ПРИСПОСОБИТЬ?! Пуговицы! Какие пуговицы, гладь? Какие?! Нет, обязательно пуговицы! Иголки ещё — беспокойно подсказывает разум, бестрепетно распиливший напополам в прошлом веке трёх схемы по уводу. Иголки, да. Или можно, не знаю, туда всякое прочее складывать! Всякое! Прочее! Очень нужное! Шурупы, бусины, резиновые вкладыши, старые монетки, сокровища.
Иннокентий Сергеевич как дракон туго свернулся над горой таких банок. Багровая чешуя скребёт о края баночной пирамиды, глаза бессонно пронзают каждого, кто осмелится, кто только задумает, кто просто войдёт.
— Это вот тебе зачем, Кеша? — спрашиваю, заводя музыкальную банку из-под марципанов каких-то.
— Это НАДО! Это ПОЛОЖЬ! — низко из пещеры доносится.
— Да ерунда же! — говорю, — Играет какую-то ерунду…И сама ерунда.
Бросок смертоносного тела через длинную залу.
— Это НАДО! Мне! Там я буду грузила хранить.
Заскользил Кеша, лапы на повороте чуть заносит на сторону, спешит, сметает столики хвостом.
Какие там грузила?!
Последнего грузилу Кеша хранил в совсем ином месте. И там музыка совсем другая звучала.
Идиотизм многолик. Пришел от Кеши, посмеиваясь. Крутил головой с улыбкой. Долбанулся друг, с кем не бывает? Смешно же! Хранить эдакий хлам. Открывать, подцепив ногтем крышечку, или, напротив, нажать на кнопку и вот крышечка отскакивает сама, а в ней чай был, а сбоку там ключик и если его покрутить, то будет Моцарт. И можно слушать, наклонив голову набок это бряканье. Слабоумие чистой воды. Дрейфует Кеша безвозвратно, жалко его, гобсечество постыдное, отдаёт одинокой сыроватой старостью. А был орлом.
Вздохнул. Достал уворованную у Федюнина баночку из-под монпасье. Открыл, скользя ногтями. Понюхал сладкое. Глаза закрыл. Детство. Осень. Мама принесла целую банку. А в банке россыпи: и круглые красные, и желтые восьмёрками такими, и зелёные изумруды, и редкие сиреневые. Лежат вперемешку, пиратской добычей, сокровищем пещеры. Сначала по одной выбираешь, на свет смотришь, потом торопливо в рот. Мама вздыхает. Сворачиваешься у банки кольцом. Чешуя ещё мелкая, нежная. Моё….
Отнёс монпасьешную банку в кладовую. Там у меня банка из-под английского кофе, банка от шотландских конфет (мята с шоколадом), семь банок от индийского чая. Всё 1968 года. Не отнимут! Моё… Ни-ко-му.
Джон Шемякин