«Мам, ты что, с ума сошла? Какой санаторий?» — в недоумении уставился Петр на мать, которая впервые решилась на переезд ради себя.

— Мам, ты что, с ума сошла? Какой санаторий? — Петр смотрел на мать так, будто она только что объявила о планах полететь на Марс. — У нас тут Ванька болеет, Алинка на работе зашивается, а ты…​

​— А что я? — Ирина Васильевна поджала губы, продолжая методично складывать вещи в старенький чемодан. Тот самый, с которым когда-то ездила в Евпаторию. Ещё в той, прошлой жизни. — Что, Петя? Договаривай.​

​В маленькой спальне повисла тишина, плотная, как кисель. Сын переминался с ноги на ногу, явно подбирая слова помягче. Ирина знала этот его взгляд — такой же был у него в детстве, когда просил новые кроссовки, а денег едва хватало на еду.​

​— Ну как-то это… неожиданно, — наконец выдавил он. — Ты никогда никуда не ездила, а тут вдруг…​

​— Вот именно, Петенька. Никогда. — Она расправила белую блузку, которую берегла для особых случаев. — Тридцать лет никуда. Всё работа, работа, ты, потом внук…​

​Женщина замолчала, разглядывая свои руки. Жилистые, с выпуклыми венами — руки, которые никогда не знали маникюра и дорогих кремов. Руки, которые умели только работать.​

​Всё началось неделю назад. Обычное утро, обычный четверг. Ирина, как всегда, проснулась в шесть, чтобы успеть проверить почту, просмотреть отчёты по магазинам, а потом забрать Ваньку из садика — у Алины на работе завал и новый проект.​

​Она уже заварила себе чай — самый дешёвый, в пакетиках, хотя в магазине стояли десятки банок с элитными сортами — когда вдруг поймала своё отражение в окне. Седые корни, морщины, потухший взгляд. Когда это случилось? Когда она превратилась в эту усталую женщину, которая даже чаю нормального себе пожалела?​

​— Знаешь, сынок, — Ирина присела на краешек кровати, — я всю жизнь старалась быть хорошей. Хорошей дочерью — хотя мать особо не интересовалась моей жизнью после того, как вышла за своего Николая. Хорошей матерью — ты же помнишь, как мы жили? Помнишь рынок? Помнишь, как я челноком моталась?​

​Петр кивнул, опустив глаза. Конечно, помнил. Как забыть те годы, когда мать уходила затемно и возвращалась за полночь, а он оставался с бабой Тоней — старенькой соседкой, которая стала им почти родной.​

​— А потом магазины пошли, — продолжала Ирина, теребя край блузки. — С Людкой вместе начинали, помнишь? Сначала один, потом второй… Всё для тебя, всё чтобы ты в люди вышел. И вышел ведь! — Она улыбнулась, но как-то горько. — Институт закончил, работа хорошая, семья…​

​— Мам, — начал было Петр, но она подняла руку, останавливая его.​

​— Дай договорить. Я тут на днях поняла: а для себя-то я когда жить начну? Вот эти тридцать лет — они чьи были? Твои, Алинкины, Ванькины… А мои где? Где МОЯ жизнь, Петя?​

​За окном громыхнуло — началась гроза. Первые капли забарабанили по карнизу, словно подчёркивая каждое её слово.​

​— Я в санаторий еду. На две недели. Путёвку купила, деньги свои, заработанные. — Она говорила твёрдо, глядя сыну прямо в глаза. — Не спросила разрешения, да. И знаешь что? Не должна была спрашивать. Я не девочка, мне пятьдесят три. Имею право.​

​Петр молчал, переваривая услышанное. В этой женщине, сидящей перед ним с прямой спиной и решительным взглядом, он с трудом узнавал свою маму — вечно суетящуюся, вечно старающуюся угодить всем вокруг.​

​— Ванька… — начал было он.​

​— Справитесь, — отрезала Ирина. — Алина может взять отпуск или няню нанять. Денег у вас хватает, слава богу. Да и бабушка Алинина рядом живёт, не маленькие.​

​Она встала, подошла к шкафу и достала летнее платье — синее, в мелкий цветочек. Купила его три года назад, но так ни разу и не надела. Всё повода не было, да и казалось — не по возрасту как-то, несолидно.​

​— Знаешь, что баба Тоня мне всегда говорила? — Ирина расправила платье, любуясь рисунком. — «Ирка, не забывай: жизнь-то одна. Не проживи её так, чтобы в старости локти кусать». А я забыла, Петь. Совсем забыла.​

​Гроза разошлась не на шутку. Молнии рассекали небо, гром грохотал так, что стёкла дрожали. Природа словно аккомпанировала этому разговору, этому моменту, когда что-то важное менялось безвозвратно.​

​— Мам, — Петр подошёл к ней, положил руки на плечи. — Ты правда этого хочешь?​

​— Больше всего на свете, — просто ответила она.​

​Он обнял её — крепко, как в детстве, когда она возвращалась с рынка, замёрзшая и усталая, а он прижимался к ней, пытаясь согреть своим маленьким тельцем.​

​— Тогда езжай, — шепнул он ей в макушку. — Езжай, мама. Ты заслужила.​

​И только тогда Ирина Васильевна заплакала — впервые за много лет. Слёзы катились по щекам, капали на синее платье, оставляя тёмные пятнышки. Но это были не горькие слёзы — нет. Это были слёзы облегчения, свободы и какого-то удивительного, совершенно нового счастья.​

​За окном постепенно утихала гроза, а в маленькой спальне мать и сын стояли, обнявшись, и молчали. Иногда молчание говорит больше любых слов.​

​Известие о том, что свекровь уезжает в санаторий, Алина восприняла в штыки.​

​— Нет, ты представляешь? — кипятилась она, меряя шагами кухню. — Ванька болеет, у меня проект горит, а она — в санаторий! Совсем ку-ку старуха стала!​

​— Не смей, — голос Петра прозвучал неожиданно резко. — Не смей так говорить о моей матери.​

​— А как мне говорить? — Алина резко развернулась к мужу. — Как прикажешь называть человека, который в такой момент думает только о себе?​

​Петр медленно поставил чашку с чаем на стол. В голове вдруг всплыло воспоминание: ему семь лет, он с температурой, а мама трясётся на рынке, потому что если не выйдет — им нечего будет есть. Вспомнилось, как она приходила вечером, растирала его мёдом, который у соседки выменяла на банку тушёнки, пела колыбельные охрипшим голосом…​

​— Знаешь, что я думаю? — он посмотрел на жену так, что та невольно отступила на шаг. — Я думаю, тебе стоит пожить у родителей. Месяц, может, два. Подумать о благодарности, об уважении к старшим.​

​— Что?! — Алина задохнулась от возмущения. — Ты меня выгоняешь? Из-за неё?!​

​— Не выгоняю, — покачал головой Петр. — Даю время подумать. Мама всю жизнь положила на то, чтобы я встал на ноги. Чтобы у нас с тобой была эта квартира, эта машина, возможность ездить на море каждый год. А ты её старухой называешь? Говоришь, что она «ку-ку»?​

​А Ирина тем временем собирала чемодан и вспоминала. Память услужливо подкидывала картинки из прошлого — яркие, словно кадры из старого фильма.​

​Вот ей шестнадцать. Мать приводит в дом Николая — высокого, чернявого, пахнущего одеколоном «Шипр».​

​— Это теперь твой папа будет, — говорит она, а у самой глаза блестят, как у девчонки.​

​Какой там папа! Николай смотрел на падчерицу как на досадную помеху, а через год у них с матерью родился Димка. И всё — Ира стала лишней в собственном доме. Хорошо хоть, школу успела закончить.​

​А потом появился Сашка — красивый, весёлый, играл на гитаре и обещал любить вечно. Длилось это «вечно» ровно до того момента, как Ира сказала про беременность. Сашка исчез — как сквозь землю провалился. Говорили, уехал куда-то на Север, на заработки.​

​Ира плакала ночами в подушку, а днём улыбалась и говорила всем, что так даже лучше — одной спокойнее. Мать качала головой и вздыхала: «До чего ж ты бестолковая, Ирка! Вот теперь маешься…» Отчим злорадствовал: «Допрыгалась?» А маленький Димка просто дразнился: «Ирка сбежала с цирка!»​

​Спасла её баба Тоня — соседка из квартиры напротив. Сама вырастила троих детей без мужа, знала, почём фунт лиха. Она и помогла Ире устроиться на рынок к своей знакомой, и с маленьким Петей сидела, пока она торговала.​

​— Держись, девонька, — говорила баба Тоня, укачивая орущего Петьку. — Прорвёмся! Я в войну и не такое видала.​

​Жизнь закрутилась как центрифуга: дом-рынок-дом, деньги-деньги-деньги, вечный недосып и страх заболеть, потому что болеть было некогда и не на что. Выручали соседки — то супа горячего занесут, то с ребёнком посидят. В девяностые как-то все друг другу помогали, несмотря на общую нищету.​

​На рынке Ира познакомилась с Людой — бойкой девчонкой с химической завивкой и красной помадой на губах. Люда торговала турецким трикотажем и мечтала о собственном магазине.​

​— Ирка, вот увидишь — будет у нас своё дело! — говорила она, пересчитывая выручку. — Надоело на морозе торчать. Я же экономический закончила, не для того училась!​

​И ведь получилось! Сначала маленький магазинчик в спальном районе, потом второй, третий… Люда оказалась отличным организатором, а Ира умела считать каждую копейку и находить общий язык с поставщиками. Вместе они составили отличную команду.​

​Деньги наконец появились, можно было и о себе подумать. Но Ира все откладывала — то Пете компьютер нужен для учёбы, то репетиторы, то взнос за институт… А потом он женился на Алине, родился Ванька, и закрутилось по новой.​

​Только теперь что-то надломилось внутри. Словно струна лопнула — та самая, которая всю жизнь держала её в напряжении, заставляла соответствовать чужим ожиданиям, быть удобной, правильной, хорошей.​

​— Ох, баба Тоня, — прошептала Ирина, поглаживая синее платье. — Права ты была. Жизнь действительно одна…​

​Она достала из тумбочки старую фотографию — единственную, где они с бабой Тоней вместе. Петьке там года четыре, сидит у соседки на коленях и улыбается щербатым ртом. А они с бабой Тоней стоят рядом — молодая ещё Ирка с измученным лицом и старушка с добрыми глазами и морщинками-лучиками вокруг них.​

​— Спасибо тебе за науку, — Ирина прижала фотографию к груди. — Жаль только, что я так поздно её поняла…​

​Санаторий «Лесная сказка» встретил Ирину Васильевну тишиной и запахом хвои. После городской суеты и вечного напряжения эта умиротворённость казалась чем-то нереальным. Первые дни она просто отсыпалась — будто наверстывала все те недоспанные ночи, что накопились за тридцать лет.​

​— Ирина Васильевна, а вы что же это процедуры пропускаете? — заглянула к ней медсестра на третий день.​

​— Отдыхаю, — улыбнулась она. — Первый раз в жизни просто отдыхаю.​

​К концу первой недели что-то начало меняться. Ирина вдруг заметила, как красиво солнце играет в верхушках сосен, услышала пение птиц по утрам, начала выходить на террасу во время завтрака. Синее платье в цветочек больше не казалось неуместным — наоборот, очень шло к её посветлевшим глазам.​

​— Какая вы сегодня нарядная! — заметила соседка по столику, Валентина Петровна. — Прямо светитесь вся.​

​Ирина смутилась, но было приятно. Когда ей последний раз делали комплименты? Она и не помнила.​

​А дома тем временем происходили свои перемены. Алина, поживя неделю у родителей, вдруг поняла, что скучает. Не по хозяйственной помощи свекрови, не по возможности спихнуть на неё Ваньку — а по теплу, которое всегда было в их доме благодаря Ирине Васильевне.​

​— Мам, — задала Алина вопрос матери, — а почему ты никогда с Ванькой не сидишь?​

​— Доченька, у меня же йога, массаж, встречи с подругами… — протянула та. — Да и зачем? У вас же свекровь есть!​

​Что-то внутри Алины дрогнуло. Вспомнились все те разы, когда Ирина Васильевна отменяла свои дела ради внука, как варила ему супы и компоты, когда болел, как читала книжки часами…​

​— Петь, — сказала она вечером мужу, — забери меня домой. Я всё поняла.​

​— Алло, мам? — голос сына в телефоне звучал непривычно мягко. — Как ты там?​

​Ирина сидела в парке на скамейке, грелась на солнышке. Рядом лежала книга — первая за много лет, которую она читала для удовольствия, а не по необходимости.​

​— Хорошо, сынок. Очень хорошо.​

​— Мам… — он помолчал. — Алина вернулась. Просила передать, что скучает по твоим пирожкам.​

​Ирина улыбнулась. Не было обиды, не было желания упрекать или злорадствовать. Была только тихая радость — от того, что жизнь наконец-то начала течь правильно.​

​— Передай ей, что я тоже скучаю. И что научу её печь пирожки, когда вернусь. Если захочет.​

​— Захочет, мам. Обязательно захочет.​

​В последний вечер перед отъездом Ирина сидела в местном кафе. Перед ней стояла чашка хорошего зелёного чая — не в пакетике, а листового, от которого шёл тонкий аромат жасмина. Такой она себе раньше никогда не позволяла — всё казалось, что дорого, что можно и попроще.​

​За соседним столиком сидел седой мужчина интеллигентного вида. Он уже несколько дней поглядывал на неё с явным интересом, а сегодня даже попытался заговорить о погоде. Раньше Ирина смутилась бы, отмахнулась, сослалась на занятость. Но сейчас она просто улыбнулась в ответ.​

​Небо за окном окрасилось закатными красками. Где-то вдалеке играла музыка — видимо, в санатории начинался вечер отдыха. Ирина достала телефон, открыла галерею. Вот они с Петей и Ванькой в парке — фотография трёхмесячной давности. Вот Алина с тортом — её день рождения. Люда на открытии нового магазина…​

​Раньше казалось, что вся её жизнь в этих фотографиях, в этих моментах, где она всегда была где-то сбоку, на заднем плане, в роли зрителя чужого счастья. Но теперь она понимала: это была только часть жизни. Важная, нужная, но — часть.​

​А впереди… Впереди было столько всего! Можно начать ходить на йогу — она видела объявление недалеко от дома. Можно записаться на курсы английского — всегда хотела выучить язык. Можно позволить себе хороший чай, красивую одежду, путешествия…​

​— Простите, — седой мужчина подошёл к её столику. — Не желаете составить компанию на вечере отдыха? Будут танцы…​

​Раньше она обязательно отказалась бы. Придумала бы тысячу причин: не умею, не в чем, не с кем Ваньку оставить…​

​Но это было раньше.​

​— С удовольствием, — улыбнулась Ирина. — Только дайте минутку — допью чай.​

​Она посмотрела в окно, на гаснущее закатное небо. В голове вдруг всплыли слова бабы Тони: «Жизнь-то одна, Ирка. Не проживи её так, чтобы в старости локти кусать.»​

​— Не буду, баба Тоня, — прошептала она. — Обещаю, не буду.​

​И впервые за долгие годы она чувствовала себя по-настоящему свободной. Свободной от чужих ожиданий, от вечного чувства долга, от привычки ставить себя на последнее место. Свободной быть собой.​

​Впереди был танцевальный вечер, а потом — целая жизнь. Её собственная жизнь, в которой наконец-то нашлось место и для неё самой.​

​Ирина допила чай, поправила синее платье в цветочек и встала из-за столика. Пора было учиться танцевать.​

​Благодарю за внимание! Уважаемые читатели, как Вы считаете Ирина правильно поступила? Или в ее возрасте уже поздно что-то начинать и надо жить только детьми и внуками?​

Источник